Русская мысль

КОНЦЕПЦИЯ ОБЩЕСТВА, НАРОДА И ГОСУДАРСТВА

И.С. АКСАКОВА

(1-я половина 1860-х гг.)

[первая публикация: : Полития, 2013, № 1]

 

 

Русской публицистике как самостоятельной силе выпал краткий век. Собственно, она вся практически без исключения умещается в промежуток с 1856 г. до последних лет 1880-х. Герцен, Катков, Самарин, Аксаков, еще несколько имен меньшего общественного влияния, как, при всем различии дарований и интересов, Чичерин и Кошелев. Настоящие, долговременные - такие, которых можно читать и перечитывать, не бросающие слова на ветер, но говорящие «дела ради», тяжело и осязаемо, с мыслью. Очень разные, но каждый из них «о политике» не пишет - он писанием своим политику делает и ради этого, собственно, и пишет. И делает не для другого – он и есть политик, министр или «куда поважнее министра». А дальше - наступила «газета». Грингмут – да, красиво, умно начинал в «Русском Обозрении». Там же обстоятельно и со свежими «в правительственном лагере» идеями выступал Тихомиров. Но все это уже «попытка повлиять на власть», никак не власть сама по себе. Некая постоянная «ослышка» – «как бы так сказать, чтобы власть имущие прислушались».

И раньше – влияние. Но «там» одна власть на другую воздействует. А с 80-х все более не «влияния» в прежнем смысле, а «веянья», остались только журналисты, разного масштаба, но одной лишь этой категории – ведь невозможно даже вообразить, чтобы Грингмута или Тихомирова всерьез назвать «властителем умов». Уже скорее на них самих власти надлежащие влияют. И уже скучно все это. Самые умные - иным заняты или иным помнятся. Розанов - так тот вовсе не о политике, о чем угодно, но не о ней - а если и о ней, то «взглядом обывателя», наблюдая, передавая «что нутро мое чует». Меньшиков - его политические статьи перечитывать практически невозможно, он сам знает, что все это не просто хрупко, а гнило - и те нигилисты, с кем он сражается - они ведь братья тех, которых он защищает - да и про себя он едва ли не то же самое ведает. На другой же стороне, той, что «с подмигом», «по цензурным обстоятельствам» - так там публицистика никогда и не выходила, поскольку «мысль не думалась», а «распространялась».

Об эпохе 1860-х – 1880-х будут вспоминать и пытаться к ней вернуться еще десятилетия – и Шарапов, и Грингмут, и Тихомиров в своем воображении и стремлениях каждый удерживает образ Каткова или, по меньшей мере, Аксакова – и раз за разом неудачно. Суворина будут именовать в шутку «le petit Katkoff» - и разница между Сувориным и Катковым особенно показательна: для последнего газета была его личной трибуной, для Суворина – «предприятием», необходимо политическим, но отнюдь не выражением его политической программы: любивший и глубоко понимавший его Розанов в набросанных почти сразу по смерти Суворина заметках о покойном писал, что вся душа его была соткана «из “муара”, особенной материи, на которую глядишь “так”, и она отливает иссиня, повернул иначе, и вдруг она кажется с пунцовым отливом, посмотрел “от света” – блестит как белая сталь, повернул к свету – и она черная, как вороное крыло» (Розанов, 2006: 269). И далее:

«Если бы он был суров, как Катков, он был бы побежден (не читают).

Если бы он был односторонен и однотонен, как Аксаков, - опять был бы побежден (читают только “свои”)» (Розанов, 2006: 285).

Это верно в том смысле, что в новую эпоху стала невозможна прежняя публицистика – и попытки Шарапова повторять жесты Каткова в новых условиях производили впечатление фарса (см.: Розанов, 2006: 325), в том числе и из-за несовместимости с прочим, повседневным его газетным поведением: отдельный жест можно повторить, но невозможно повторить фигуру, которой этот жест принадлежит.

Большая публицистика вырастала из особых условий – когда дворянин «непоротого поколения», со своим самосознанием – совсем «не русским», ощущая себя ровней царю, которому повинуется как царю, но как дворянин – такой же (как в известном письме Александру II Юрия Федоровича Самарина по поводу «Окраин России») – завел газету, обращаясь к таким же, как и он. Продолжение московских салонов: разговор со своими, для своих. На излете дворянской культуры - а дальше пришел интеллигент, которому с газеты «кормиться надо». Тем тоже, конечно – но вот самоощущение другое: как с имения по сравнению с лавкой - и с имения на пропитание доход получали, но при этом к источнику дохода имение не сводилось - с барскими причудами, вроде парка по французской или английской моде разбитого или библиотеки, которой университетские собрания позавидовали бы.

Из этого положения вытекала особая весомость публицистического слова – оно произносилось равным к равным, было погружено в контекст, принципиально отличный от последующей политической журналистики, поскольку обращалось не столько к «читателю, политикой интересующемуся», сколько к самим политикам, читалось в контексте частной переписки, зачастую будучи ответом или откликом на подобные же письма или разговоры. От этого и влияние таких изданий, как «Московские Ведомости», «День», «Москва», а чуть позже «Гражданин» или «Русь», несопоставимое с их тиражами, поскольку их аудитория оказывалась той самой, которая и принимала решения, и в свою очередь эта же аудитория являлась нередко и авторами статей. Ситуация, напоминающая французскую литературу «классического века», где автор обращается к читателю, который сам является автором или, во всяком случае, потенциальным автором аналогичного текста[1].

Мы обратимся лишь к одному сюжету, относящемуся к 1861 – 1862 гг., а именно к содержанию цикла статей И.С. Аксакова об обществе, народе и государстве, рассматривая его в контексте как славянофильской мысли, так и ее восприятия извне. Славянофильство, оформившееся как направление русской общественной мысли на рубеже 1830-х – 40-х гг., и современникам, включая глубоко вовлеченных наблюдателей, и, нередко, последующим исследователям представлялось завершившим свое развитие к 1856 – 1860 гг., высказавшись вполне объемно и отчетливо в собственном журнале, «Русской Беседе», издававшейся в 1856 – 1860 гг. – и закончившись со смертью основных деятелей: в 1856 г. умирают П.В. и И.В. Киреевские, в 1858 г. – С.Т. Аксаков, в 1860 г. – А.С. Хомяков и К.С. Аксаков. Сам журнал – единственный долговременный и масштабный коллективный славянофильский проект – завершается некрологами Хомякову и Константину Аксакову, становясь их мемориальным памятником. На взгляд современников последующее славянофильство – деятельность И.С. Аксакова, Ю.Ф. Самарина, кн. В.А. Черкасского – представляет собой своеобразный эпилог, сохранение памяти направления, но не более того. О творческом развитии (или, на иной взгляд, об отходе от традиции) славянофильства заговорят уже в конце 1860-х в связи с выступлениями новых лиц, относящих себя к славянофильству – Н.Н. Страхова и Н.Я. Данилевского, а затем, с 1880-х – В.С. Соловьева и К.Н. Леонтьева[2]. Что же касается до представителей первоначального славянофильства, то наиболее заметное в русской публицистике лицо, принадлежащее к данному лагерю, И.С. Аксаков, воспринимается как хранитель традиций, носитель преданий своего круга, но не более того. К.Н. Леонтьев в статье «Катков и его враги на празднике Пушкина» резко, но ясно сформулировал этот распространенный взгляд[3]:

«Ив<ан> Серг<еевич> Аксаков, ныне живущий и столь много послуживший необходимому делу политического освобождения славян, во дни высокого подъема нашего духа (десять лет тому назад), по культурному вопросу собственно не захотел, видимо, в литературной совей деятельности ни на шаг отклониться от завещанных его предшественниками общих идей; он приложил очень много своего труда к развитию подробностей прежнего учения, но едва ли прибавил что-либо свое к основам его. <…>

В прежнее <…> учение Славянофильства он не позволил себе внести ни малейшей ереси. Он – даровитый, верный и непреклонный хранитель завещанного ему сокровища; но само сокровище это, но самый клад этот отыскан не им, и он пускает его в оборот теперь почти без процентов. Вот уже более четверти века он не дает забыть русским людям это симпатичное учение. Заслуга эта, конечно, очень велика; она даже весьма индивидуальна, своеобразна по отношению к другим его современникам, но по отношению ко всей группе Славянофилов 40-х годов она недостаточно индивидуальна… Когда люди будущего нашего оглянутся назад, когда это будущее станет настоящим, они увидят в истории второй половины XIX века собор, так сказать, этих замечательных и безукоризненных русских людей и почтят их всех вместе почтением благодарной любви, и конечно, тому, кто дольше всех и при новых условиях жизни оставался верен старому учению, выпадет на долю немалая слава» (Леонтьев, 2006: 202 – 203)[4].

Подобный взгляд сформировался и утвердился по большей части благодаря целенаправленным усилиям самого И.С. Аксакова, мыслившего себя как «хранителя» наследия своей семьи и своих друзей. Едва вернувшись в Россию из второго заграничного путешествия, привезя на родину гроб с телом брата, умершего в декабре 1860 г. на ионическом острове Занте, он пишет Ю.Ф. Самарину (от 12.I.1861):

«Мне нужно с тобой видеться и поговорить, но не о себе, и не об эмансипации, а о тех обязанностях, которые наложила на нас связь с умершими, о наследстве, ими оставленном, о том, разойтись ли нам, или теснее соединиться… создать ли новый орган литературный, или отказаться от деятельности литературной» (цит. по: Цимбаев, 1978: 69).

Н.И. Цимбаев до некоторой степени противопоставляет данный текст письму И.С. Аксакова, обращенному к А.И. Кошелеву сразу же по получении известия о смерти А.С. Хомякова (от 7.X.1860), в котором Аксаков утверждает:

«Теперь для нас наступает пора доживанья, не положительной деятельности, а воспоминаний, доделываний. История нашего славянофильства, как круга, как деятеля общественного, замкнулась» (цит. по: Цимбаев, 1978: 69).

Однако подобные же суждения, подобное отношение к себе и к своему и славянофильству месту в мире, встречаются у Аксакова регулярно – они не выражение настроения минуты, но целостная позиция «непреклонного хранителя завещанного ему сокровища», по выражению К.Н. Леонтьева, лишь наиболее сильно выражающаяся в моменты смерти кого-либо из близких людей, едино- или сродно-мышленников. Так, после смерти Ю.Ф. Самарина Аксаков писал кн. Е.А. Черкасской (от 1.VIII.1876):

«Я теперь обратился в какого-то кладбищенского сторожа или надсмотрщика. Мои столы и шкафы – это могилы, в которых я постоянно роюсь, и когда уйдешь в эту работу, то грань между живым и отжившим совершенно теряется. Надобно бы исключительно отдаться теперь работе воспоминаний – все собрать, издать, записать, восстановить образы лица и всего прошлого» (ИРЛИ Ф.3, оп. 2, ед. хр. 66, л. 16об).

И это не только настроение – но и позиция, находившая свое отчетливое выражение и в содержании изданий И.С. Аксакова, и в его публицистике. Так, первые номера газеты «День», к изданию которой И.С. Аксаков приступил осенью 1861 г., открываются посмертными публикациями А.С. Хомякова и Константина Аксакова[5], а передовицы издателя-редактора насыщенны цитатами из тех же авторов и еще чаще содержат упоминания о них. Аксаков стремится говорить не только от своего имени, но ставит себя в позицию выражающего славянофильство per se – и во многом достигает свое цели, в результате чего, с одной стороны, его суждения и взгляды принимаются за выражение «классического» славянофильства А.С. Хомякова, И.В. Киреевского и К.С. Аксакова, а с другой – все более устойчивыми оказываются оценки, подобные процитированной ранее леонтьевской, когда суждениям Аксакова отказывают в оригинальности и видят в них простое воспроизведение старых мнений в изменившихся условиях, нежелание считаться с ходом времени.

Русская образованная публика составляла свое представление о славянофильстве в 1860-х – 1880-х гг. преимущественно по двум источникам – по публицистике И.С. Аксакова и по критическим откликам на нее же. Случай К.Н. Леонтьева в данном отношении весьма показателен, поскольку, по крайней мере, до 1888 г. он практически не был знаком с работами «старших» славянофилов: в письме к А.А. Александрову от 12.V.1888 он признает, что с трудами К.С. Аксакова знаком «только по отзывам» и высказывает намерение приобрести собрание его сочинений, а об И.В. Киреевском отмечает: «этого я читал, но что-то плохо помню» (Фетисенко, 2012: 150, прим. 44), многолетняя исследовательница творчества К.Н. Леонтьева, О.Л. Фетисенко фиксирует: «Ряд высказываний Хомякова и Погодина Леонтьев узнал <…> из статей Аксакова, поэтому позднее даже порой приписывал их ему» (Фетисенко, 2012: 182).

Своеобразие мысли, оригинальный вклад Аксакова в славянофильство оказывается заслонен в результате его собственных усилий – что придавало убедительности его «проповеди», но препятствовало осознать, насколько в действительности глубоки трансформации, осуществленные им в славянофильском учении. Для современников Аксаков преимущественно выступал «оригинальным образом», не сливаясь со «славянофильским пантеоном» в отношении славянского вопроса, став одним из наиболее ярких выразителей т.н. «панславистских» настроений. Однако куда более масштабная задача, реализованная Аксаковым, заключалась в приспособлении славянофильства к меняющимся общественным условиям и переводу его в практический план.

Если «старшие» славянофилы уделяли преимущественное внимание вопросам историософии и религиозной проблематике, то Аксакову надлежало в рамках данного учения найти ответы на конкретные вопросы – иными словами, преобразовать славянофильство в политическую программу. В данном отношении он продолжал дело своего брата – Константин Аксаков в 1848 – 1849 гг. выработал концепцию «Земли» и «Государства» как двух основных начал русской жизни и сформулировал широко известный тезис о «безгосударственности русского народа». Исследователями неоднократно отмечалось и было подробно проанализировано Н.И. Цимбаевым конкретно-историческое значение данной концепции, которую можно рассматривать как своего рода предложение «компромисса» власти в условиях «мрачного семилетия»: утверждая безгосударственный характер русского народа, Константин Аксаков в то же время требует свободы «внутренней жизни», отрекаясь от каких бы то ни было политических требований, он одновременно стремится утвердить (в форме исторического описания, приобретающего нормативный характер) невмешательство государства в жизнь «Земли». Константин Аксаков убеждает правительство, что ему нечего опасаться «народа», поскольку «народ» безразличен к делам правления:

«Россия никогда не обоготворяла правительства, никогда не верила в его совершенство и совершенства от него требовала… смотрела на него, как на дело второстепенное, считая первостепенным делом веру и спасение души – и поэтому революция чужда совершенно России и существующий исконный порядок в ней крепок» (цит. по: Цимбаев, 1986: 156 - 157).

Тот же тезис Константин Аксаков повторит в 1855 г., в записке «О внутреннем состоянии России»:

«Люди, не верующие в совершенство правительства, не поклоняющиеся ему, знают, что лучшая форма из правительственных форм есть монархическая, революция есть для них ложь по началам христианства и по выводам рассудка» (цит. по: Цимбаев, 1986: 157).

«Государство», по Константину Аксакову, тогда становится в России вредным, когда, уклоняясь от своих начал, пытается подменить собой «Землю». С петровских реформ «правительство <…> внесло в русскую жизнь западное понятие о власти, стало изъявлять притязание решать все задачи жизни, вмешивалось в русский быт и, таким образом, стало, хотя отчасти, в положение правительства западного. Часть России, увлекшись Западом, ту же минут преклонилось перед правительством, как пред кумиром – и ту же минуту начала революционные попытки» (цит. по: Цимбаев, 1986: 157). В статье 1857 г. «Опыт синонимов. Публика – народ» Константин Аксаков попытается отчетливо развести эти понятия, понимая под «публикой» бывшую часть «народа», которая «отказалась от русской жизни, язы­ка и одежды и составила публику, которая и всплыла над по­верхностью. <…> Публика является над народом как будто его привилегирован­ное выражение; в самом же деле публика есть искажение идеи народа» (Аксаков, 2009: 237). Публика заслоняет собой народ, и она же противоборствует с правительством, являясь его порождением. В письме к брату, Г.С. Аксакову, в 1849 г. Константин свои надежды обращает на правительство и одновременно противопоставляет свою позицию не только революционному, но и консервативному направлению мыслей:

«Подражание введено самим правительство, то есть Петром, и от правительства мы вправе ожидать возвращения на русскую дорогу. Нам стоит только быть русскими, чтобы удалиться от западного зла… Напрасно думают иные, что консервативность западная хороша; консервативность может обратиться в революционность, как скоро консервативность эта – западная. Надо помнить, что будучи сторонами одной и той же жизни, они могут переходить одна в другую, ибо консервативность на Западе предполагает уже революционность и есть только ее противоположность; она вызвана врагом, против которого борется. Русская же консервативность не имеет врага, ибо в русском народе нет духа революции. Стоит нам только быть русскими – вот мы и консерваторы» (цит. по: Цимбаев, 1986: 162).

Однако «быть русскими» вполне можно только при условии, что «Земля» и «Государство» станут в «нормальные отношения». Н.И. Цимбаев отмечает: «Из теории “негосударственности” К.С. Аксаков выводит идею о существовании неотъемлемых народных прав (свободы слова, мнения, печати, автономности внутренней жизни народа), которые он провозгласил правами неполитическими, не подлежащими контролю со стороны государства» (Цимбаев, 1986: 163 – 164).

Всем этим суждениям не хватало конкретности, но по условиям места и времени данный недостаток являлся достоинством – для Константина Аксакова речь шла о попытке убедить правительство дать некоторое «пространство внутренней автономии», допустить существование внегосударственной жизни, дать «земле – полное право мнения и слова». Но то, что было уместным и достаточным в конце 1840-х – в 50-е гг., оказалось явно недостаточным в начале 1860-х: бинарные оппозиции «Земли» и «Государства», «народа» и «правительства», «народа» и «публики» оказывались слишком простыми, чтобы с их помощью можно было описать протекающие процессы и тем более определить свою позицию по отношению к ним (см.: Тесля, 2011: 210).

Отвечая на вызовы времени, И.С. Аксаков приступил к пересмотру концепции брата – результаты которого отразил в цикле статей «О взаимном отношении народа, общества и государства». К его публикации И.С. Аксаков подошел весьма основательно, справедливо придавая им программный характер. Дабы выступление не казалось случайным или произвольным (Цимбаев, 1978: 178), в феврале 1862 «День» начал печатать статьи профессора юридического факультета Московского университета В.Н. Лешкова[6], создателя т.н. «науки общественного права», под заголовком «Что такое общество и что такое земство», сопроводив их следующим редакционным примечанием:

«В настоящее время так часто употребляются слова: “общество”, “земщина”, “земство”, и нередко в таком разнородном смысле, что строгое определение этих выражений мы считаем не только не лишним, но даже необходимым в нашей литературе» (День, 1862, № 19. С. 9).

Впрочем, содержание статей скорее разочаровало редактора, представляя коллекцию бесформенных рассуждений и попыток переформулировать полицейское право (которое преподавал Лешков в университете) путем преимущественно терминологических замен[7] - и во 2-й статье из цикла Аксаков одновременно упоминает о публикациях сотрудника своей газеты и отмежевывается от них:

«Г. Лешков первый сделал у нас опыт создать науку “общественного права”, до сих пор отвергаемую юристами, - но не об этом обществе и не об этом праве хотим мы говорить» (Аксаков, 1891: 32).

Вопрос, на который отвечает Аксаков в своих статьях, формулируется им следующим образом: «что такое общество, и какое его значение в России, между Землею и Государством?» (Аксаков, 1891: 31). Разграничивая понятия, Аксаков выстраивает следующую систему:

1.     Под народом «в тесном смысле и более строгом» понимается «простой народ, то народное множество, которое живет жизнью непосредственной. <…> Народ состоит из отдельных единиц, имеющих каждая свою личную разумную жизнь, деятельность и свободу; каждая из них, отдельно взятая, не есть народ, но все вместе составляют то цельное явление, которое называется народом и в котором исчезают все отдельные личности. Поэтому народ не есть агрегация или совокупность лиц с их совокупною деятельностью, а живой, цельный духовный организм, живущий и действующий самостоятельно и независимо от лиц, составляющих народное множество» (Аксаков, 1891: 33 – 34).

Народное творчество (результатом которой являются соответствующие формы народной жизни) является бессознательным: «Народные единицы не замечают здесь участия своей личной мысли, участия однако несомненного; здесь нет посредствующего действия мысли между отдельною личностью в народе и народом. Как самое народное творчество принадлежит в с е м у народу, а не отдельным лицам, так в с е м у же народу принадлежит пока и сознание этого творчества» (Аксаков, 1891: 34) – т.е. перед нами вполне типичная и уже хорошо знакомая тогдашней российской аудитории романтическая концепция народа и народного духа (творчества), из которой следует предсказуемый через сделанный акцент на бессознательности переход к «обществу».

2.     Общество «есть народ на второй ступени своего развития, народ самосознающий» (Аксаков, 1891: 40), когда «личность, поглощаемая в народе, существующая и действующая в нем не сама по себе, а как часть, атом народного организма, получает вновь свое значение в обществе, но с тем, чтобы путем личного подвига и личного сознания утвердит свою связь с народом и воссоздаст новую высшую, духовную цельность народного организма» (Аксаков, 1891: 36). Общество, настаивает Аксаков, тем не менее «не есть явление политическое, <…> сила его есть сила нравственная, сила общественного мнения, и <…> орудие деятельности общества – есть слово <…>. Как скоро раздается общественное слово, как скоро оно является как власть имеющее, - мы познаем существование общества» (Аксаков, 1891: 39, 42).Отметим, что хотя личность по Аксакову имеет значение не безусловное – она может быть оправдана через восстановление прежней народной цельности на новом уровне, т.е. через приведение ее к самосознанию, однако сам данный акцент на личности отнюдь не является общеславянофильским – скорее количество оговорок и ограничений, особое подчеркивание не безусловной ценности личности является предосторожностью автора по отношению к представителям славянофильского лагеря. Так, например, в 1853 г., заочно беседуя с А.И. Кошелевым, предпочитавшим простые бинарные схемы и сближавшийся в своей критике Запада скорее с Погодиным и Шевыревым, Аксаков писал (8.XII, из Харькова): «Если Запад грешит развитием личности, то мы, кажется, грешим безличностью, т.е. уничтожением личности всюду, в семье, в общине и преимущественно в сословии духовном и в жизни церковной» (Аксаков, 1892: XIII).

В рамках того же романтического видения Аксаков уточняет: «общество ни в какой данный момент не может называться полным выражением народного самосознания. Оно есть деятельность народного самосознания, которое постоянно возрастая и усиливаясь, приближает народ к его конечной цели, к самосознанию» (Аксаков, 1891: 42), т.е. «народ» мыслится как субстанциальная основа (и общества, и государства), всякое выражение которой является неполным, ограниченным.

3.     Государство возникает раньше общества, являясь как «внешнее определение, данное себе народом; деятельность его, т.е. государства, и сфера его деятельности – чисто внешние» (Аксаков, 1891: 35). В согласии с либеральной доктриной Аксаков формулирует надлежащий порядок вещей: «Государство и государственное начало должны быть отвлечены от жизни народа и общества на поверхность, и оставаться в тех скромных пределах, какие полагает им духовная и нравственная деятельность самого общества» (Аксаков, 1891: 47). Однако в отсутствие или при неготовности общества государство оказывается вынуждено брать на себя задачи, ему не принадлежащие, «создает подобие самого общества, точно так же как и подобие свободы, подобие независимости от правительства, подобие вольной общественной деятельности <…>. Разумеется, все такие старания тщетны, потому что правительство в таких случаях пытается, в то же время, дать направление общественному развитию, создать общество в известном духе и на известных началах, согласно своим целям» (Аксаков, 1891: 50). В отсутствие общества исчезает для народа возможность «деятельного поступательного движения, деятельной, активной силы; он беззащитен против государства и может противопоставить ему лишь силу пассивную, силу в охранении, в сбережении своих начал, существенных элементов своей народности» (Аксаков, 1891: 48).

Делая упор на личной свободе, Аксаков оказывается близок к представлению о «новой свободе» Бенжамена Констана в противопоставлении «древней», т.е. свободы в частной сфере в противовес свободе в сфере публичной (Валицкий, 2012: 171), и как и Б.Н. Чичерин мыслит сохранение самодержавия в России необходимым для этих свобод (Валицкий, 2012: 156 - 157), однако в отличие от позиции последнего акцентируя, что право находит свою опору в общественном сознании, в противном случае оставаясь пустым звуком: «никакие законы не имеют прочности и живительного действия без помощи общественного сознания» (Аксаков, 1891: 46); «никакие учреждения, как бы свободны они ни были, никакие представительства, никакие политические сословия, никакая аристократия и демократия – не могут заменить общества и своею деятельностью восполнить недостаток деятельности общественной; отсутствие общественной деятельности или бездействие общественной жизни, как жизни народного самосознания, - делает народ бессильным и беззащитным, а государство несостоятельным, - хотя бы и существовали политические сословия и даже представительные учреждения» (Аксаков, 1891: 51); так, например, утверждает Аксаков, «в Англии с XIII века была и конституция, и парламент, и независимое политическое сословие (в которое некоторым нашим публицистам так хочется пожаловать Российское дворянство!), - была и революция 1649 года: однакож, начало Английской с в о б о д ы считается с революции 1688 года, с той революции, которая не пролила почти никакой крови, и которая была скорее о б щ е с т в е н н ы м движением, чем народною революциею в обыкновенном смысле слова» (Аксаков, 1891: 49).

Именно в отсутствии или, по крайней мере, слабости общественной жизни видит Аксаков основную современного проблему России и в то же время полагает, что для ее формирования существуют все условия: «Нам недостает внутренней, общественной жизни, недостает глубоких убеждений, недостает самодеятельности, недостает силы, силы общественной <…>! Проснуться, ее, эту силу, вызвать, ей поработать, ее созидать – вот к чему мы должны стремиться, все, всем обществом, от мала до велика, - вот в чем наше спасение и охрана, вот единственное условие нашего развития и преуспеяния!...» (Аксаков, 1891: 30 – 31)[8], причем общественная среда мыслится как бессословная: «Чем меньше сословий, чем меньше перегородок, разделяющих людей между собою, тем легче их соединение, тем возможнее дружная деятельность единиц» (Аксаков, 1891: 53)[9].

В письме к Ю.Ф. Самарину от 22.III.1862 г. И.С. Аксаков так отзывался о своих статьях:

«Как неприятно и даже страшно, даже дерзко писать такие статьи как плод одиночной мысли, которой и созреть было некогда, писать без предварительного суда и проверки. Мне кажется, что эти статьи восполняют некоторый пробел в славянофильском учении Константина о государстве и земле. Там не было места обществу, литературе, работе самосознания. Непосредственность народного бытия и деятельность сознания, безличность единиц, народ составляющих, и личная деятельность их в обществе – все это не было высказано, а потому сбивало с толку публику и читателей; потому что понятия эти и представления, как не разграниченные, постоянно смешивались. В представлении нашем о допетровской Руси нет и места обществу, да и вообще нет места всем этим вопросам» (Аксаков, 2012: 235; Цимбаев 1978: 178).

Последняя фраза представляется ключевой для понимания цели Аксакова – связать славянофильскую социально-политическую доктрину в том виде, в каком она выразилась в статьях покойного брата, с современной ситуацией, т.е. реализовать ту задачу, которая была общей для всей публицистической деятельности Аксакова: представить славянофильство не как мертвое учение, а исходя из него оценивать и осмыслять все ключевые вопросы современности. В то же время Аксаков стремился представить свои взгляды (разделяемые в данном случае Ю.Ф. Самариным) как дополнение, уточнение взглядов брата – в действительности осуществляя их качественную трансформацию и сознавая это[10]. Если К.С. Аксаков противопоставлял в своих работах, написанных в 1848 г. и после, «Землю» и «Государство», отстаивая тезис о «негосударственности» русского народа, его неполитичности, то И.С. Аксаков, вводя третий член в данную конструкцию, «Общество», тем самым стремится создать и «третью сферу», между народом и государством, сферу совместного действия и мысли, автономной от государства – и при этом, в отличие от «Земли» К.С. Аксакова, не тяготеющей фактически к отождествлению с «частной жизнью».

Ю.Ф. Самарин, отзываясь на публикацию статей, писал Аксакову 13.V.1862 г.:

«Они превосходны, и я должен тебе сказать, что, читая их, я удивился тому, что никто из нас до сих пор не догадался осветить эту сторону вопроса. Именно потому, что она оставалась до сих пор в тени, коренному разномыслию между нашими и не нашими примешивались недоразумения, которые теперь отпадают» (цит. по: Цимбаев, 1986: 219).

Фактически Аксаков мог настаивать на «неполитическом» характере «общества» в своей интерпретации лишь путем крайнего сужения понятия «политического», сводя его до «деятельной, политически организованной власти» (Аксаков, 1891: 46) и тем самым, формулируя тезис о формировании политического и гражданского общества, избегать требований политического характера. Концепция И.С. Аксакова предполагала «нормализацию» русской истории – как некий «третий» путь между западническим видением и традиционным славянофильском, одинаково акцентировавших петровский разрыв, лишь расходясь в оценке его и его последствий. Вместо абсолютного противопоставления Допетровской Руси и Петровской России, Аксаков мыслит «петербургский» период русской истории как диалектическое противоречие, логически необходимую стадию развития – тем самым сближаясь, в частности, с «почвенниками», группировавшимися вокруг петербургского журнала «Время», издававшегося братьями Достоевскими (характерно, что после публикации цикла статей об обществе критика «Дня» на страницах «Времени» смолкает[11]).

В практическом плане трансформация славянофильской доктрины, осуществленная Аксаковым, позволяла явственно выразить и сформулировать, избегая открытого политического конфликта, требования значительной части либеральной общественности. Умеренный либерализм, выступая за предоставление широких прав местному самоуправлению и одновременно поддерживающий самодержавие, воспринимая его как силу, противостоящую угрозе аристократического конституционализма, силу, способную проводить масштабные реформы либерального содержания[12], получил себе в концепции Аксакова достаточно полное выражение, что подтверждается распространенностью славянофильских настроений в земской среде вплоть до революции 1905 г. (см.: Соловьев, 2009; Шелохаев, 2010). В таком качестве статьи Аксакова и были восприняты высшими кругами правительства – отзыв о 4-й статье цикла попал в т.н. «царское обозрение» печати, 5-я и 6-я статья были отосланы Московским цензурным комитетом в Петербург, где подверглись рассмотрению самим императором – и если 5-я статья еще была пропущена с некоторой правкой, то 6-я подверглась безусловному запрещению (Бадалян, 2011; Тесля, 2012а).

Дискутируемым остается вопрос о дальнейшем изменении учения И.С. Аксакова об обществе: согласно Н.И. Цимбаеву, «в 1865 г. Аксаков отказывается от всяких надежд на “общество”. <…> Разочарование в “обществе” и превознесение охранительной силы народа означали отказ от теории, сформулированной в 1862 году» (Цимбаев, 1978: 206 – 207). Е.Б. Фурусова «оспорила это утверждение, указав на неоднократные обращения Аксакова к теории “общества” в 1880-е гг.» (Бадалян, 2011: 103; Фурусова, 2006: 160 – 161). По нашему мнению более обоснованной выглядит позиция Е.Б. Фурусовой – «разочарование» Аксакова в «обществе» связано с тем, что того «общества», которое он считал готовым возникнуть, не оказалось – вместо быстрого движения предстоял медленный процесс формирования общества, но общие контуры концепции были сохранены. Так, в 1881 г. Аксаков писал:

«Нам необходима свобода умственной жизни, иначе мы не добудем самосознания и не достигнем полноты развития народного духа, – следовательно не исполним своего долга…» (Аксаков, 1886: 495).

Не претерпела существенных изменений и политическая цель. Когда весной 1881 г. Аксаков задумал издать сборник своих статей из газеты «Русь» (с прибавлением новой статьи «Царь и земля»), озаглавленный «Взгляд назад» (Фетисенко, 2012: 154), то К.Н. Леонтьев, оказавшийся его цензором, так суммировал взгляды автора:

«Самодержавный Царь и Земство – больше ничего, или почти ничего. Все посредствующее (т.е. вся или почти вся администрация) должно исчезнуть, “атрофироваться”, как выражается автор. <…> Управлять “по Божьему” способны только два элемента – “мир” и “Царь”. <…> Государству останутся только те отрасли управления, которые не могут быть дробимы. Государственное хозяйство, внешняя оборона, сношения с чужими странами, государственное законодательство и т.д.» (цит. по: Фетисенко, 2012: 178).

Разумеется, это текст, прочитанный глазами человека, к тому времени ставшего принципиальным противником И.С. Аксакова – однако от этого ставшего читателем еще более внимательным и вдумчивым. Соглашаясь, что Аксаков является противником конституции, Леонтьев отмечает:

«Как же не счесть планом глубочайшего переустройства такой план реформ, при осуществлении которого самые существенные проявления власти – забота о сборе податей и ответственность за политическую безопасность[13] – перейдут вполне в руки Земства? Такое “изменение”, пожалуй, еще радикальнее всякой непрочной и поверхностной, центральной конституции, не касающейся до корней народной жизни» (Фетисенко, 2012: 179).

Существенным образом изменив и конкретизировав учение своего брата, Иван Сергеевич Аксаков создал достаточно отчетливую концепцию «неполитического либерализма», где постоянное указание на «неполитичность» могло повторяться и утверждаться лишь за счет предельно суженного понимания «политического», высвобождая тем самым пространство для складывания политического общества как пространства оформленного общественного мнения.

 

 

 

[1] Разумеется, следует учитывать и особое отношение к «печатному слову», в тот период сохранявшее не только для общества, но и для самой власти характер если не «божественного», то «официального»: отсюда и острая реакция на некоторые печатные выступления, которую трудно понять, если не учитывать подобное отношение, существенно изменившееся лишь к концу XIX века, по мере распространения периодической печати и его индивидуального обесценивания.

 

[2] Показательно в данном отношении сближение позиций столь противоположных авторов, как В.В. Розанова (Розанов, 1990: 282 – 303), П.Н. Милюкова (Милюков, 2002: 413 – 445) и кн. С.Н. Трубецкого (Трубецкой, 1995).

 

[3] Статья впервые опубликована в «Варшавском дневнике» в 1880 г., приводим текст по редакции 1885 г.

 

[4] Аналогичный взгляд на деятельность И.С. Аксакова Леонтьев высказывает и в «программном письме» к о. Иосифу Фуделю в 1889 г., отмечая, в частности, в рамках сопоставления с деятельностью М.Н. Каткова: «И.С. Аксаков был последовательнее и неизменнее: его статьи возвышали помыслы; но все, что он предлагал делать сейчас, было некстати. Катков менялся и казался непоследовательным; но у него было великое чутье времени и срока» (Фудель, 1995: 167).

 

[5] Аналогичным образом, в 1880 г., начав издавать газету «Русь», Аксаков будет публиковать там неизданные рукописи отца и брата, фрагменты из недозволенных цензурой к распространению в империи «Окраин России» Ю.Ф. Самарина

 

[6] Лешков Владимир Николаевич (1810 – 1881), профессор международного и полицейского права Московского университета, близкий во 2-й пол. 50-х – 60-х гг. к славянофилам, автор сочинения «Русский народ и государство. История русского общественного права до XVIII века» (М.: Университетская типография, 1858; 2-е изд.: М.: Юридический центр Пресс, 2004).

 

[7] См. резкий, но во многом справедливый отзыв о В.Н. Лешкове в воспоминаниях Б.Н. Чичерина (Чичерин, 2010: 129).

 

[8] Стремление к независимости общества и возможности общественной инициативы, свободной от государственного вмешательства, как это свойственно Аксакову, было столь страстным, что вызвало резкое письмо к М.О. Кояловичу* в ответ на отправленную последним в редакцию «Дня» статью с призывом к правительственному содействию в организации православных братств в Северо-Западных губерниях. Письмо относится к периоду написания цикла статей о народе, государстве и обществе (28.II.1862) и столь характерно, что мы считаем нужным привести из него обширное извлечение:

«<…>Вашу заметку о братствах решительно отказываюсь поместить. Рука не поднимается на такое дело. И без того лгано и налгано на Святой Руси довольно. Нет! мы хотим провести официальную ложь еще и тута, где до сих пор ее не было! Заводить извне братства, в наше время, при содействии Правительства, помощью барынь, - братства – как средство понимаемое политически, - есть – извините – фальшивая мысль. Вы не вдохнете в них той внутренней силы духа, той искренности, той наивности убеждения, которые одни давали им жизнь и плодотворное значение. Для меня нет ничего противнее лжи официальной, вносимой в область веры, чувства, свободы. Ненавижу я Kaiserlich-Königlicher Liberalismus, Kaiserlich-Königliche Religion, Gefühe, и проч.; ненавижу штатных миссионеров, прикомандированных апостолов, и т.п. Братство есть живое явление, требующее того отношения к вере, которое невозможно в нашей цивилизованной публике; оно должно возникнуть свободно, органически, само собой. Должно возникнуть из ничего, на гроши медные, под влиянием проповеди искреннего миссионера. Вы можете частным образом убедить того или другого дать денег в пользу братств, но сохрани Бог, если Правительство или правительственное общество будет тут участвовать. Обращаться же к публике с просьбою денег на заведение братств, или на заведение дела, имеющего одушевить существующие останки, это все равно, что собирать денег на заведение Апостолов и миссионеров, которых нет <[вставка над строкой:] еще не имеется. Ну хорошо:> Деньги соберутся. Надо заводить братства. Командируется чиновник, снабженный указом Его Имп<ераторского> Ве<личест>ва из Святейшего Синода. Устанавливаются какие-то жалкие подобия братств, подчиняются контролю местного Епархиального начальства, обязываются подавать отчеты и писать рапорты… Фу, какая мерзость! Неужели Вы еще верите в учреждение, т.е. что форма учреждения что-нибудь значит и может создать? Тогда отлично было бы жить на свете, чрезвычайно легко. Написал на бумаге учреждение, приставил начальство с контролем за тем, чтобы учреждение действовало… И учреждение будет мертвою буквою, лишенною духа животворящего. А животворящий дух не дается сверху.

Не увлекайтесь сочувствием барышень и проч. Просите деньги от Тютчевой (которую очень люблю, между прочим), но как от Анны Федоровны Тютчевой, но не как от Фрейлины Двора и проч. Пробуждайте дух Православия в народе, но не требуйте покровительства власти: оно способно все опакостить. – Бросьте эту мысль, Михаил Осипович, но поезжайте летом в Литву, пройдете ее пешком из конца в конец и горячею проповедью пробуждайте дух, заснувший в народе. Тогда возникнут братства, и тогда пожалуй – пусть обратятся они к нам за помощью. Но не к модным дамам, которые очень будут рады собрать Вам денег на братство посредством благотворительный лотерей, спектаклей, балов, кокетства, моды и суеты.

                                                                                                         Ив. Аксаков.

28 Фев. 1862.

P.S. Положительно не печатаю этой заметки, не хочу участвовать в таком деле» (ИРЛИ, ф.3, оп. 2, ед.хр. 22, лл.18 – 19об).

* Коялович Михаил Осипович (1828 - 1891), историк, публицист и издатель, основатель «западнорусской» исторической школы. Публиковался в изданиях Аксакова «День», «Москва» и «Русь», в частности в «Дне» вышли «Чтения по истории Западной Руси», затем выпущенные отдельным изданием.

 

[9] Напомним, что в самом начале 1862 г. («День», № 13 от 6.I.1862) Аксаков выступил с призывом к «самоликвидации дворянства как сословия», утверждая, что после отмены крепостного права дворянство утратило основания своей сословной замкнутости и должно войти в единое «земство» (Аксаков, 1887: 214 – 220).

 

[10] В письме от 10.III.1862 г. Аксаков уведомлял графиню А.Д. Блудову* о выходе первой статьи цикла и сообщал: «Эта статья ведет за собою целый ряд статей, по моему мнению, довольно важных, развивающих целое новое учение об обществе; в какой степени они мне удались – это другой вопрос» (Аксаков, 1896: 245 – 246).

* Блудова Антонина Дмитриевна, графиня (1813 – 1891), дочь графа (с 1842) Д.Н. Блудова (1785 -1864), на момент событий состоявшего (с 1855) президентом Академии Наук и в 1862 г. назначенного председателем Государственного Совета. Состояла при дворе, в 1863 г. став камер-фрейлиной, пользовалась значительным влиянием при дворе, а в рассматриваемый период и через влияние на отца. Принимала большое участие в благотворительных организациях и акциях, имевших своей целью поддержку православия в Западных губерниях.

 

[11] Выход первых номеров «Дня» был встречен «Временем» крайне резкой статьей Ф.М. Достоевского (Достоевский, 1991). В последующем позиция «Времени» (и сменившей ее «Эпохи») становится все более мягкой, завершаясь едва ли не апологетическими статьями Н.Н. Страхова (см.: Грибунин, 2011).

 

[12] О многогранности и противоречивости русского либерализма см. в частности: Секиринский, 1995.

 

[13] Имелось в виду, что функции полиции должны быть переданы земствам: за Министерством внутренних дел Аксаков полагал нужным оставить лишь надзор и возможность опротестования действия местных (губернских, уездных и волостных) самоуправляющихся общин (одновременно настаивая на их бессословном характере).